— Какое отношение это имеет ко мне — твоему монсеньеру?
— Лошадиный навоз, Рамирес. Как тебе, возможно, известно, моя русская жена умерла несколько лет назад, и у меня осталось трое детей в Московском университете. Если бы не моя должность, они бы туда не попали, а я хочу, чтобы они там учились. Они станут учеными, докторами… Видишь ли, это и есть риски, о которых ты меня просишь. Я прикрывал тебя до этого момента — и ты заслужил этот момент — но, пожалуй, не больше. Через несколько месяцев я уйду на пенсию, и в знак благодарности за долгие годы службы в южной Европе и Средиземноморье мне предоставят отличную дачу на Белом море, где меня будут навещать мои дети. Я не хочу неоправданно рисковать предстоящей мне жизнью. Так что будь добр, объясни, что тебе нужно, и я скажу тебе, будешь ли ты один или нет… Повторяю, твое проникновение сюда не может привести ко мне, и, как я уже сказал, это ты заслужил, но далее… Это то место, где я могу быть вынужден остановиться.
— Понимаю, — сказал Карлос, подойдя к портфелю, который Энрике положил на стол.
— Надеюсь. На протяжении долгих лет ты был добр к моей семье, как не смог бы я, но тогда я служил тебе как мог хорошо. Я связал тебя с Родченко, дал тебе имена из министерств, где процветали слухи — слухи, которые Родченко лично расследовал для тебя. Так что, мой революционный товарищ, я тоже не сидел для тебя сложа руки. Однако теперь все по-другому; мы уже не молодые горячие парни, ищущие причины, потому что мы утратили жажду к причинам — ты намного раньше меня, конечно.
— Моя причина неизменна, — резко перебил Шакал. — Это я и все, кто мне служит.
— Я служил тебе…
— Ты уже сказал об этом, как и о моей щедрости к тебе и твоей семье. И теперь, когда я здесь, ты хочешь знать, заслуживаю ли я дальнейшей помощи, верно?
— Мне ведь надо защитить себя. Зачем ты здесь?
— Я сказал тебе. Чтобы преподать урок, чтобы оставить послание.
— Это одно и то же?
— Да. — Карлос открыл портфель; в нем была грубая рубашка, португальская рыбацкая кепка, соответствующие брюки с веревкой вместо ремня и заплечный холстинный рюкзак моряка. — Почему именно эта? — спросил он.
— Это то, что нашлось у меня в запасе, а я много лет не видел тебя — со времени встречи в Малаге в начале семидесятых, кажется. Я не мог достаточно хорошо подогнать под тебя одежду, и рад, что не попытался — ты выглядишь не так, как я тебя помнил, Рамирес.
— А ты не намного больше, чем я тебя помню, — ответил киллер. — Чуть толще в районе живота, пожалуй, но мы все еще одного роста, примерно одинаковой фигуры.
— И что? Что это значит?
— Сейчас поймешь… Многое ли изменилось здесь с тех пор, как мы были здесь вместе?
— Изменяется постоянно. Сначала прибывают фотографии, а на следующий день строительные отряды. На Прадо здесь, в «Мадриде», теперь стоят новые магазины, новые знаки, даже несколько новых канализационных люков в соответствии с изменениями в городе. А также видоизменены «Лиссабон» и пирс вдоль «Залива» и «реки Тежу». Мы ничто, если не соответствуем действительности. Кандидаты, заканчивающие обучение, чувствуют себя буквально как дома, куда бы их ни отправили. Иногда я действительно думаю, что это все излишества, но потом вспоминаю мое первое задание на военно-морской базе в Барселоне и понимаю, как спокоен я был там. Я сразу приступил к работе, потому что психологической адаптации уже не требовалось; значительных сюрпризов не оказалось.
— Ты говоришь о внешности, — перебил Карлос.
— Конечно, о чем еще?
— Более постоянные строения, которые не столь очевидны, не на виду.
— Такие как?
— Товарные, топливные склады, пожарные станции — все, что не является частью макетов. Они там же, где и были?
— Да. По крайней мере основные товарные и топливные склады с их подземными емкостями — точно. Большинство по-прежнему на западе района «Сан-Рока», через «Гибралтар».
— А что с переходом из одного комплекса в другой?
— Вот это действительно изменилось. — Энрике достал небольшой плоский предмет из кармана кителя. — Каждая граница оборудована компьютеризированным регистрационным терминалом, который откроет проход, когда ты вставишь вот это.
— И никакие вопросы не задаются?
— Только Главным штабом Новгорода, если они возникают.
— Не понял.
— Если хоть одна такая штучка утеряна или украдена, об этом тут же сообщают, и внутренние коды сбрасываются.
— Понял.
— А я — нет! К чему эти вопросы? Опять-таки, зачем ты здесь? Что это за урок, что за послание?
— Район «Сан-Рока»?.. — пробормотал Карлос, будто вспоминая. — Это около трех или четырех километров на юг от тоннеля, верно? Маленькая прибрежная деревня, нет?
— «Гибралтар», да.
— А следующий комплекс — «Франция», конечно, потом «Англия» и наконец самый большой, «Соединенные Штаты». Да, все понятно; я все вспомнил. — Шакал отвернулся, неловко сунув руку под брюки.
— А мне по-прежнему ничего не ясно, — сказал Энрике угрожающим тоном. — А должно быть. Ответь мне, Рамирес. Зачем ты здесь?
— Как смеешь ты меня так спрашивать? — продолжил Карлос, стоя спиной к сообщнику. — Как смеете вы все спрашивать парижского монсеньера.
— Послушай меня, ссаный священник. Ответь мне, или я выйду отсюда — и в течение нескольких минут ты — мертвый парижский монсеньер!
— Очень хорошо, Энрике, — ответил Ильич Рамирес Санчес, обращаясь к панельной стене. — Мое послание будет триумфально ясным и потрясет самые основы Кремля. Карлос Шакал не только убил слабого выскочку Джейсона Борна на советской земле, — он оставил напоминание всей России, что Комитет совершил колоссальную ошибку, не воспользовавшись моими выдающимися талантами.